Как они погибли в гражданской войне

Михаил Касоев

Пятясь спиной и энергично размахивая полосатой, черно-светлой, палкой в руке, в подвал от чинно занявшего свои места, согласно классическому плану рассадки, симфонического оркестра, отступал вертлявый «дядька за шестьдесят». На нем были разношенные белые беговые кроссовки, не по размеру большие хакки-брюки портовых рабочих c навесными карманами, маленькая, гордая своими шевронами серая куртка авиатора, очки-хамелеоны дерзкого победителя велогонки «Giro d'Italia» и новая ковбойская фетровая шляпа. С тесемками. Рыжего цвета. Вероятно, в круг его щедрых друзей, способных сделать подержанный подарок входили: легкоатлет, докер, пилот, велосипедист и младший брат жены, давно уехавший далеко, на ПМЖ в США, откуда он и прислал с оказией единственную посылку с головным убором. Из любого «далеко» как-то легче прислать что-нибудь не самое нужное или дать совет. «Бездари!» – кричал он кому-то. Оркестру? «Меня зовут Мокэцэ. Лучший парковщик Гуджарати!» Проекцию с явно недоумевающими, напряженными музыкантами оркестра периодически царапала рябь искажающих ее помех. Мокэцэ раздражался и, заводясь, орал все сильнее. «Вот эту палку видите? Мощными джипами с огромными моторами при парковке руковожу. С вами не справлюсь?» Заметив недоумение Бати, Ило как-то неуверенно предположил, что и в будущем в Гуджарати будет оркестр, но, возможно, появится какая-то новая профессия. Связана ли она с музыкой, с гармонией? - он не знает.

«Мишик!» - позвала Тайви. Из норки, за Варкеном, на стыке земляного пола и кирпичной, страдающей от сырости, кладки выглянул неприветливый мышонок, беспризорник и разгильдяй с молодыми усами. «Что хочешь?» - «А ну, посмотри, что там с проекцией? Искажение дает. Двоится». «Как что надо, так - Мишик, а если что не так, то иди на хой?» - часто гонимый, он любил подчеркнуть свою ранимость. Бояться было нечего. И некого. Местные кошки предпочитали чердаки. Панорамный вид, свежий воздух. Да, и к раю кошачьему, без слюнявых, липко дышащих языком «вбок» собак, ближе. Но мышонок, жертвенно, нарочито медленными, осторожными перебежками направился к проекции. Послышался треск, взметнулcя сноп испуганных искр, как если бы Мишик перегрыз какие-нибудь важные провода, что он иногда и делал. Запах гари взлетел к потолку. Проекция вмиг ехидно погасла. Мишик знал, куда ему идти.

Без объявления, внезапно, отключили центральное отопление. Его важная толстая труба, укутанная дранным изолирующим материалом, плотно лепилась к щербатому потолку, над которым располагался скандальный пол комнаты Пичоны. Как грустно заметил в первые дни своего заточения Варкен, «иногда кажется - это твой потолок, а это чей-то пол».

По утрам теперь сильно, пахло напряженным холодом. Табурет, шкаф, стол, хомут, вешалка, диван, тахта, картоньерка и секретер покрывались инеем так, как когда-то, когда были еще деревьями. Куда-то исчез Мишик. Сначала по ночам, а потом и днем, в открытую, по Гуджарати ошалело носились безнаказанные пули. Чьи? Голоса, которые ими командовали, отдавали приказы на одном и том же языке. Как это бывает в гражданскую войну. Строго, чураясь исключений, заработал старый закон: в мирное время запахи еды расширяются. В военное - сужаются.

Внезапно и ненадолго появился заматеревший Мишик. Он потянул с дивана остатки обивки, покрутился у основания вешалки, понюхал ножку стола, ненадолго затих под тахтой, перебежал на другую сторону и пролез под секретером. Затем вскарабкался на полку книжного шкафа, погонял по ней - туда-сюда - пыль, посмотрел на темневший на стене подковой хомут и перебрался на картоньерку. Мишик прощался. «Ухожу я из города…» Тишина. «Может, со мной?» Он знал ответ, когда, подбирая живот, малодушно протискивался обратно, в узкую даже для его мелкого черного крупа, с рубцом от стального удара неудачной ловушки, норку, со множеством тайных, прелых, безразличных лазов.

Все чаще и надолго в подвал мрачно спускался пугающий его обитателей запах жженного дерева. Наверху его, как и тепла, оставалось все меньше и меньше, чтобы согреться, вскипятить воду и как-то приготовить еду. В первую очередь, для детей.

Дверь при погромах всегда выбивают резко, внезапно. С грохотом. Может, для того, чтобы шумом отогнать свои мысли и переступить не только через порог, но и через самих себя. Бати стоял, как его лет двадцать назад оставили Пело и Шико, первым у входа. Красивый. Ненужный. Скорее портье, чем страж. Его тяжело поволокли наверх. «Адели, Адели! К нам каждый день прилетали воробьи. Что с ними стало?» - отбиваясь, кричал по-французски Бати, задавая, возможно, свой последний важный вопрос. В подвале, беспомощная и немая, застыла Адели. «Какой язык твой родной, ты узнаешь, когда будешь умирать, но красивее умирать на французском». Адели помнила, как профессорша пила заварной чай из белой с золотом фарфоровой чашки, заедая его невинно пахнущим ореховым вареньем, и размышляла вслух. Смело. Убежденно. Под скрипичные этюды Пьера Гавернье, которые куда внимательнее нее слушала дефицитная декоративная лампа. Из гималайской розовой соли.

Ударом с ноги Бати повалили навзничь. Стали, разламывая на щепки, топтать. Храбрясь и успокаивая себя Бати, не стесняясь, продолжал орать: я верю в бессмертие души! «О чем он? Что это значит?» - Ямрэ охватил ужас. Он, как и другие, напряженно пытался понять Бати. Адели могла бы рассказать им, как однажды профессор цитировал своего любимого Монтескье. Бати тогда невнимательно дослушивал его, спешившего из кабинета на кухню к ужину, и не полностью знал ироничную цитату, часть которой ошеломленно, ища спасения, повторял и повторял. «Я верю в бессмертие души по полугодиям». Заканчивалось как раз второе полугодие. Над подвалом стоял декабрь. Раньше он всегда дышал хвоей и застенчиво пах мандаринами. Рождались мысли, не нуждающиеся в словах, и становились чувствами.

«Ему бы помолиться, если умеет…» - голос Ило, с высоты своего роста и расположения видевшего через узкие подвальные бойницы часть происходящего снаружи, звучал мучительно. Так звучит доска под строганком. «Разве у нас есть Бог?» - спросила испуганная Тайви. «У нас есть магические заклинания, они помогут!» - стараясь казаться ниже, чем он есть, Будирис бессмысленно ждал незатейливой, примиряющей его с настоящим поддержки. Все замолчали, подавленные предсказуемостью своего, вероятно, скорого будущего. Только Будириса охватила неуместная говорливость: «Главное, какие у тебя останутся воспоминания! Это очень важно! Очень! Я вот знаю, мой хозяин, предатель Робинзон, перед смертью вспоминал пончики и глясе, а это…» - «Буд, заткнись! Это он в детство возвращался», - попытался осадить его, как ветеран ветерана, Гвин. «Нет!» - упорствовал Будирис: «Любовница у него была. Такая, знаешь, вкусная! Тоже продавщица, в ларьке у парка. Торговала пончиками и глясе…».

Покалываемый, как стеком дрессировщика, случайным железным прутом для переворачивания дров в самодельной печи, желтый с багровым огонь занимался неохотно, соскальзывая с полированного, дымящего, с прожилками в разломах, дерева. Он огрызался словно униженный зверь в цирке, который так и не забыл о своей природе и достоинстве.

Бати, слабея от боли, сбивчиво, как мог, молился. Или исповедовался. На своем, гуджаратском языке. «Я часто трусил. Много лгал. Не раз тайно и безжалостно предавал. Думал, вечен и значим. Никогда не искал Тебя! Не знал имени Твоего! Если Ты есть… осанна Тебе! Услышь! Я хотел быть счастливым. Просто счастливым. Всего лишь - счастливым. Клянусь, пощадишь меня, и я…» Когда степень поражения ожогами превышает более 60 процентов поверхности тела, а переломы не совместимы с угасающей жизнью, остается надеяться на чудо. Или быть абсолютно честным с собой. Бати выбор сделал. Или бросил вызов. Не от смелости. От отчаяния: «…и я останусь таким же. Ты! Это! Знаешь!»

«Вдов всегда больше вдовцов», - возбужденное бормотание осведомленной Бигле оглушенная Адели не разобрала.

Бати недолго казалось, что он стоит под редкими, прохладными каплями случайного дождя на берегу гуджаратского водохранилища, признанного горожанами «нашим морем» - другого многие из них не видели - и смотрит, как на пресных, искусственных волнах, поблескивая верхними полированными деками, покачиваются в меланхолии старые и новые ладные скрипки, тянущиеся к открытой воде резными головками тяжелых, надменных грифов, похожих на гальюнные корабельные фигуры. Иногда с их невозмутимо открытых струн вдруг бесцеремонно соскакивали и исчезали внутри зияющих эфов случайные ноты. Так могла бы звучать тревога, если бы не погружающий в безмятежность запах свежескошенной влажной травы, в которой вокруг Бати щедро белели, как градинки, крошки рассыпанного, тающего хлеба. На него, задираясь еще в воздухе, растрепанной, битой дождем, ватагой слетались суетливые, как всегда голодные воробьи. Те самые…

Огонь, наконец, занялся. И запылал.

Михаил Касоев, для (С) Friend in Georgia

Другие рассказы этого автора:

Featured