Стол по имени Ямрэ

Михаил Касоев

«Купаты, второй стол! Гатови!» - разрывая темноту своими беспокойными криками от них же и проснулся Ямрэ, постаревший, разобранный стол, который вопреки всему посмеиваясь над собой, шутил, что в его возрасте и состоянии он отходит ото сна, как человек от наркоза, в жутком страхе почувствовать не все свои части. Вдруг их отняли?

Когда-то на Витринном проспекте стояла «передом» к нему и «задом» к Райисполкому прославленная на весь Верхний район «Купатная». В ней много времени проводил, можно даже сказать - жил, хозяин Ямрэ – Большой Гуджо. Были у него два, «не разлей вода», друга - Горат и Ифчи. В Гуджарати их трио стало широко известным после знаменитого футбольного пари, по условиям которого каждый из них, болельщик «своей» команды, в случае ее проигрыша во встрече друг с другом, оплачивал застолье, богато, без меры, с запасом, заказанное болельщиком победившей команды. Третий, нейтральный, участник пари участвовал в застолье на правах судьи. Бесплатно. Но, главное, проигравший обязан был «во всех мелочах» пройти установленный сторонами публичный обряд.

В черных, неистребимо пахнущих братской китайской резиной, кедах и синем спортивном костюме с белой тесьмой на брюках и свитере, «как у Дубака», статного красавца и местного учителя физкультуры, проигравший являлся на следующее после матча утро к «Купатной» и, стоя на тротуаре улицы, перед ее окнами, «на потеху» прохожим и пассажирам троллейбуса №12, делал, как мог, зарядку-комплекс гимнастических упражнении.

Обычно выкурив перед этим, как и перед всяким важным делом, сигарету, Гуджо, Горат или Ифчи, как судьба распорядится, соблюдая достоинство, приветствовали победителя, поднятой рукой, как древнеримский гладиатор Цезаря: Хэй! Morituri te salutant! Несложные спортивные занятия таили в себе смертельную опасность для их прокуренного и трижды пропитого здоровья.

А внутри «Купатной», хохоча животами, подбадривая и подкалывая «нашего атлета», в ликующем хороводе гоготали безобидные, прожорливые, великовозрастные мальчики-друзья, насмешники и шалопаи всего Верхнего района. Победитель, триумфально зажав в обоих кулаках перехваченные посередине стебли свисающего зеленого лука, в жарком гомоне нескончаемого застолья, издевательски имитировал упражнение с гантелями, требуя, через стекло, их повторения от проигравшего. «И раз - руки вверх! И два - руки в стороны! И три - руки вниз! Зарядка окончена. Переходим к питейным процедурам». Бывало, что для оплаты этих «процедур» проигравший влезал в долги или, ненавидимый семьей, у кого она была, воровато выносил из дому на продажу какую-нибудь фамильную или просто ценность, которая позже объявлялась – да, как же, это, биомать, могло случиться? - пропавшей. Долг чести… День с утра благодушно пах водкой, табаком, ягодами граната, солью, перцем, хмели-сунели - и вселял твердую уверенность в свое повторение. Что подчеркивало его важность и значимость для будущего.

Искусством кратко описать увиденное или немногословно выразить мысль в Гуджарати мало кто владел. Поэтому когда кому-нибудь удавалось (случайно, нервно или спьяну!) представить образец такого искусства в монологе, диалоге или повседневном хаосе общения «всех со всеми», то он феноменальным образом в 98 случаях из 100, слово в слово совпадал с каким-нибудь стародавним лапидарным японским хокку. Это необъяснимое, давнее явление до сих пор изучаемо всеми недоумевающими японистами мира. Когда неуютным, кислым вечером в квартире не очень трезвого, угрюмо уставившегося в запущенный общественный сад за раскрытым окном Гуджо, рядом с которым застыл Ямрэ и тоскливо готовый к любому вызову хмурый телефонный аппарат, с надтреснутым номеронабирателем, раздался малозначимый (э, как ты? что делаешь? а сейчас что делаешь? и т.д.) звонок Гората, первый, осмысленно подняв черную трубку, не дослушав, неожиданно скупо отрапортовал:

«На голой ветке

Ворон сидит одиноко.

Осенний вечер».

Отбой. Ту-ту-ту…

Разве не мог унылым вечером какой-нибудь ворон - отшельник сидеть на октябрьской ветке дерева в саду ГОФИЛЭКТ и оттуда клювом, как указкой тыкать в находящегося, с его точки зрения, в неволе Гуджо, подсказывая ему мысли? Конечно, мог. Но обеспокоенный его «нездоровым» ответом, Горат уже мчался к Гуджо, предупредив об этом Ифчи, остальных мальчиков-друзей и дальних родственников из неблизких районных сел. Последние выезжали, наспех упаковав домашнюю плотную головку гуды – сыра, непостижимо сочетающего в себе вкус смакуемого искушения и едкий запах «боевого отравляющего вещества» времен Первой мировой, скандальную тройку (завтрак-обед-ужин, 6-8 человек) живых индеек и увесистые, сконцентрированные: основную и «хорошо, что захватили» - бутыли с чачей (напиток круче сакэ, отличается от него как виноградина от зерна риса), на случай, если Гуджо понадобится лечение. Какую печень не тронут такие любовь и забота?

Вследствие острой интоксикации Гуджо пришлось делать переливание крови от неизвестного донора-анонима (ни один из «проспиртованных» мальчиков-друзей, при всем желании не мог стать им) в Главной больнице Гуджарати, в которой родня и близкие пациента, чтобы обеспечить не просто должное медицинское, но повышенное, «как надо», внимание к нему, нашли от знакомого до знакомого, по клубкам улиц от Верхнего района до Ученого, левобережного, где, кого не останови - хороший врач, конечно, лучшего доктора. Почти академика. Тот якобы организовывал необходимое обращение коллег и низового персонала с Гуджо, распределяя среди них приобретаемые «по блату» плитки шоколада, бутылки с коньяком и кое-что по мелочи.

Не прошло и полугода, как Гуджо вновь сидел за столом, но «в наблюдательном», как настаивали мальчики – друзья, режиме. Это, когда они пили за его здоровье, а он потерянный, скучнея, только смотрел на них и отвечал: «Спасибо! Зачем мне здоровье без вас!». Похоже, он уже понимал, как бы много у него ни было друзей, их все равно меньше, чем страхов перед болезнью. А до глубокой старости он и так не доживет. Появилась, однако в Гуджо одна странность. Как только тамада предлагал тост за славных предков, а без этого никак, он начинал заметно нервничать и уходил в себя. Мог попросить всех замолчать, как будто прислушивался к чему-то. Но однажды признался, что с тех пор, как ему сделали переливание крови, он стал неясно слышать голоса и каких-то других предков. Ифчи, выражая всеобщее лихорадочное возбуждение, взвивался: что же они говорят, есть ли среди них пророки? Выяснилось, что Гуджо, увы, не может их расслышать. Когда со всех сторон посыпалось залихватское: как это не можешь, я голоса своих предков слышу, как будто рядом стою! - Гуджо нашел нужное объяснение: все знают, что Витторио (Витя) слушает втихаря радио «Свобода», но когда наши начинают его глушить, то он не может разобрать слов. «Вот и со мной такая же беда, голоса смутные, неустойчивые, крови-то немного перелили» – безутешно повесил большую голову левым ухом вперед на грудь Гуджо. Старшая сестра Гуджо, узнав об этом, прилюдно запальчиво бросила ему: «Твои новые предки пророчески говорят то же, что и старые: не пей, рано и плохо закончишь!»

Хозяин стола Ямрэ умирал долго и мучительно. Перед самым концом он попросил старшую сестру разрисовать на обратной стороне фотографии, которую «самолетиком» обязательно запустят в память о нем, небольшую таблицу. Такую он однажды видел на последней странице толстенной книги, взятой и непрочитанной им, неуспевающим школьником, еще в районной библиотеке: «ИСПРАВЛЕНИЯ И ОПЕЧАТКИ». Он чуть изменил ее, вместо граф со страницами, строками ошибок и исправлении указал: «ВОЗРАСТ/СДЕЛАНО/ДОЛЖНО БЫЛО БЫТЬ СДЕЛАНО». И легко надиктовал содержание этой таблицы.

Когда открытый гроб с телом несли на руках в последний раз по замершей улице, на которой он родился, то казалось, что Гуджо, задрав к небу нос, c синеющими крыльями вокруг черных ноздрей, жадно, на посошок, втягивает его. Мальчики-друзья, во искупление, временно, до келехи – поминок, трезвые, шли за ним молчаливой толпой: «не отличить провожающих от уходящих», как поется в гуджаратской песне. Многие несли цветы, которые пахли также, как и те, что когда-то дарили матери Гуджо в день его рождения. Rituelle fetischismus…

После погребения в пристрастии ушедшего к алкоголю, а значит и преждевременной кончине, обвинили стол Ямрэ. Якобы не будь его, не собиралась бы каждый день у Гуджо огромная, иступлено, вдребадан пьющая компания. Ямрэ не оправдывался, сдержал обиду. Он считал виновными ненавистные разнообъемные, наглые бутылки. Полными - они часто вызывающе швырялись пробками и бесцеремонно срыгивали пену или жидкость. Пустыми – бесстыжие, развязно валялись под столом. Во время предпанихдных, всегда растерянных, приготовлений, чтобы освободить пространство в 2.2х1.5 м для подставочной тахты в траурной драпировке, на которой был установлен солидный, «не хуже, чем у других», гроб, разбирая и передвигая Ямрэ, ему сломали ноги. Так и сносили его в подвал. Частями. Бесславно. Две домашние скорбные женщины в это время мыли собранную с поминальных дежурных столов на улице, пропахшую бараниной, посуду в темно-синем эмалированном, изрешеченном ржавчиной, тазике, в котором Гуджо, закатав неизменные черные брюки, любил «всласть», поджав пальцы, и чувственно рыча, попарить ноги. Остальные, пришлые женщины, остывая после застольных хлопот, черными шуршащими кульями расположились вокруг на притихших стульях, еще недавно сплоченно состоявших «в охране» Ямрэ. Было принято решение, что за ненадобностью, каждая из них заберет свой стул с собой.

Продолжение следует

Другие рассказы этого автора:

Featured