Часть первая: табурет по имени Будирис
Михаил Касоев
В гуджаратском быту двух неспешных подсобных рабочих Пело и Шико, с хвастливо-прохладного летом полуподземного плодоовощного склада №6 картоньерка и секретер работы французского краснодеревщика 19-го века были бессмысленны, как глупые надувные игрушки. Можно, конечно, ночью утащить их и попробовать продать кому-нибудь «из образованных и не бедных», но у профессорши «есть связи в милиции». Вдруг похитителей найдут. Хотя, если, она дорожит «этат мебэл из Парижя», зачем так гневно, нервничая с утра, распорядилась ее из своей квартиры вынести?
Сбитые с толку поведением профессорши, Пело и Шико, без усердия опускали таинственную, вычурную картоньерку и вместительный, благородный, крепкий секретер как рухлядь в общедомовой, плохо освещенный, непроветриваемый подвал, где бесцеремонно бросили их вместе с облупленным, в лохмотьях краски, табуретом, громоздким серийным высоким книжным шкафом без стекол в створках, напротив которого, над сложенной щитом викинга-гиганта каштановой столешницей, подпертой собственными же отбитыми массивными, со сколами ногами, висел забытый еще с начала XX века загнанный лошадиный хомут. Справа от него стояла легкая напольная стойка-вешалка с верхними крючками для головных уборов и «яслями» внизу для хранения зонтов, приставленная к потерявшему завидную жаккардовую обивку и былой лоск короткому дивану. Слева - поставленная «на попа» крепкая, без излишеств, вся в прямых линиях и нескромных зазорах меж щербатыми досками, тахта, длиной два метра двадцать сантиметров.
Пело в физиологических деталях предлагал Шико считать поведение профессорши следствием интимной неудовлетворенности, в которой, естественно, немощно виноват немолодой профессор. А с другой стороны, и тогда это заслуга профессора, свой рубль на двоих за работу они получили. Щелк! Раздраженный желтушный свет убогой лампочки, послушной выключателю на выходе, провожая пустомель, нервно отступил обратно и мгновенно спрятался в тревожной мгле. В низинных ее местах в хорошем состоянии сохранились еще запахи 1864 года - года постройки дома. Время в подвале вновь не имело особого значения, хоть измерялось в бесконечной протяженности - по разрушениям, в обыденной - по звукам человеческих шагов с улицы: множественные в течение дня, они становились одинокими ближе к полуночи и редкими после нее. До утра.
Опустошенные картоньерка и секретер впервые остались удрученно стоять на земляном полу, в шорохах темной, затхлой неизвестности, чужие углы которой незримо охраняла притаившаяся развесистая паутина. У страха, чей бы он ни был, есть свой, естественный, запах… «Дорогие французские товарищи по несчастью, вам нечего бояться!» - книжный шкаф, уже много лет знавший об этом запахе страха не из хранившейся в нем когда-то литературы, понимал, что любое, а тем более ответственное «интернациональное» приветствие, каким бы абсурдным оно ни казалось, лучше зловещей тишины, и постарался первым ободрить понурых, «явно из благородных», новичков знакомством с собой: «Ило», обстановкой и - новой, похоже, надолго постоянной компанией.
«Это - Будирис» - рядом со шкафом стоял табурет. Стараясь казаться выше, чем он есть, общительный Будирис сам включился в добродетельное представление себя и продолжил: «Из одного из самых знатных пивных павильонов города, принадлежавших в свое время еще товариществу А. Джабадари. Мне «много кто мало завидовал».
Недалеко от Александровского сада Будирис служил старшему продавцу, с необъяснимо вошедшим в моду негуджаратским именем Робинзон и кулачищами, в каждом из которых незаметно помещалась недолитая кружка пива. Так продолжалось до одного из тех Дней Помина, когда гуджаратцы приходят к огромным, металлическим винтовым лестницам, украшенным снизу доверху, под поручнями, ажуром кованых знаков, бесконечно соперничающих то ли с загадочными рисунками, то ли с неизвестными письменами. То ли друг с другом. В глубокой древности их установили и оставили в доказательство своего пребывания тогда еще молодые и беспечные небожители. Весело, вираж за виражом, кружа по маршевым пружинящим ступеням и от этого уже заметно хмелея, они спускались вниз, попить из квеври-кувшина земного вина. Лучше того, что было у них. И в этом они, повзрослев, на обратном пути счастливо, «в горло», признавались, не стесняясь ярких, простонародных выражении. Не счесть, сколько таких, сегодня требующих, несмотря на божественное производство, ремонта лестниц, каждая из которых значительно превышает по высоте даже почитаемую в Гуджарати Чистую Гору, разбросаны по всему городу. С них горожане традиционно запускали сложенные, сначала из белых листков с указанным именем, а позже и из пахнущих тиосульфатом натрия фотографии, бумажные самолетики. Считалось, что пока они в воздухе, по людям, в память о которых они парили, плачут особо. Этот ритуал обнадеживал и дарил надежду на то, что тебя, когда придет «твое время», тоже не сразу забудут.
Некоторые состоятельные гуджаратцы, неистово выражавшие скорбь, специально к этому дню покупали сверкающее пианино, приглашали исполнителя и нанимали грузчиков. Сдержанно, соболезнующе матерясь, растрепанные, краснолицые, с вздутыми сине-зелеными, как наколки, жилами на лбу, шее и руках, грузчики, круг за кругом, «волоком», на изношенных брезентовых ремнях тащили тяжелый, без единой царапины, инструмент вверх, а пианист в белой рубашке и взятом напрокат, местами засаленном, тесном в подмышках черном, траурном фраке с клиновидными фалдами, как придавленный горем, неспособный взлететь пингвин, медленно подымался за ними, чтобы с верхней площадки исполнить в акустически неупорядоченной среде, на свежем воздухе «Ave Maria» Ф. Шуберта.
В тот роковой для Будириса день, какой-то неизвестный ему и миру «полумузыкант», получив заслуженный гонорар, наглухо, в ночь, запил. На рассвете, он, измочаленный и несчастный, добрел до павильона Будириса, рухнул, как подстреленный дуэлянт, на пороге, но, страдая, дожил до прихода привычного к таким клиентам Робинзона. Будирис слышал, как незваный гость, «этот тру-ля-ля и скотина», артистично, прощально выдыхал: «Умираю! Пива! Денег нет…»
С собой музыкант притащил «в оплату» стул к пианино, завернутый в детское, с синим инвентарным штампом, одеяльце, перетянутое обрывком бельевой веревки. «На винтовой опоре. Весь в черном, рояльном цвете! Я перед ним - ничто!» - в который раз заходился в отчаянии Будирис. «Выкинул меня, старого верного слугу, хозяин, этот (уж я-то точно знаю) неблагодарный пердун». Так Будирис впервые и надолго оказался в этом подвале.
Подобрала его контролерша детского театра кукол, Циала Вениаминовна. «Специального племянника» за ним прислала. И опять отмытому Будирису, фартово вырвавшемуся из подвала, «много кто мало завидовал». После начала представления Циала Вениаминовна сидела на табурете в зале, у закрытых дверей правой части партера и шипела как змея, призывая к тишине непоседливых зрителей-детей. Если это не помогало, она, на удивление легко, бросалась в правый фланговый проход до ряда, в котором был обнаружен хихикающий нарушитель и вытягивая в его сторону маленькую, как будто чуждую для ее огромного тела голову, делала ему в полумраке динамичные, «пантомимические внушения». Казенный костюм не без труда удерживал в строгости ее желеобразные, естественные формы. Неблагодарные родители, часть воспитательной работы которых контролерша вынуждено брала на себя, после футбольного матча Бразилия - СССР 1958 года, с подачи легендарного острослова Бидзины К. прозвали ее «Змей Гарринча». «Хорошая была женщина, рекордно большезадая. Недолго я выдержал ее вес. И вот я, как рецидивист, снова тут».
«Месье, это – тярс!» - a priori знающе убеждал француза надоеда Будирис, по-стариковски стараясь произвести приятное впечатление на его молоденькую спутницу. Она, осмелев, поинтересовалась, что такое «тярс»? «Сглаз» - пояснил удивленный Будирис. Неужели в Париже не знают таких простых слов? В ответ он и темнота услышали ее конфузливое, шепотом, признание: «Хоть нас зовут Адели и Жан-Батист, для друзей Бати, но мы - не французы!»
Продолжение следует.
Другие рассказы этого автора:
что говорят и о чем помнят в подвале