Алеет «Заря» над Тифлисом! Мой белый флагман - и я на нем юнга

Гала Петри

“Простит мне Господь коммунистическую прессу? Уже сейчас начинаю юлить и договариваться”

Когда-нибудь Создатель / ница призовет и скажет: а скажи-ка Мне, Галко, зачем ты работала в газете ЦК КП Грузии «Заря Востока»? И посмотрит мне в нагую душу. Я затрепещу и скажу: о, Мироздание (Космос, Вечность и Природа - и какие там еще псевдонимы есть у Того, Что Мы не Знаем Как Назвать)… О, Мироздание, скажу, я всего лишь хотела работать по профессии! Ездить туда-сюда, смотреть и слушать. Писать. Получать деньги. Я хотела кушать! И это было интересно, Господи! И еще скажу: Боженька, я была со всеми! Ладно, скажет Милосердная Вечная Сила, по этому пункту отпуска, ты пока подготовься по другим…

Где-то на переходе будет экзамен, будет. А ты думала – хрясь, умерла, и все? Э, нет. Приходишь туда, а там уже все про тебя знают. Кто такая, откуда. На полную ли мощность жила, не ленилась ли? Не жадничала? И сколько раз соврамши. А сколько раз украмши? Точно ли нет? А ты подумай. И там, наверное, придется много удивляться. Думала, грех – а на самом деле чушь на постном масле; а что и не заметила даже – вот оно и окажется самый грех… Не поймешь - пока не помрешь. Иногда так интересно станет – думаешь, уж скорей бы разобраться со всем этим. Сил нет томиться в неизвестности.

А пока фантазии, да. Вот - о возмездии. Ад? Безусловно, как без него. Полагаю, там вся инфраструктура отлажена. Я думаю, ад – это страшное, сокрушительное раскаяние. Глубочайшее, сотрясающее до последнего атома. Душа содрогается, ужасается запоздало, и ей страстно, до бесконечной боли и жути хочется отмотать обратно… – а уже ничего-ничего не исправить. И вот эта космическая кручина, эта смертная тоска – и есть тот костер, на котором поджаривает тебя собственная совесть. Зажимал ты ее, зажимал, отмахивался – а тут она выпуталась и стала отдельной и главной. Ад, как есть ад… Чем больше гад – тем больше ад.

…Простит мне Господь коммунистическую прессу? Уже сейчас начинаю юлить и договариваться. Сама себе прощаю, ясное дело. Мол, была песчинкой в вихре. Отличником и передовиком-пропагандистом не была. Не была даже членом КПСС! Это плюс. Но вот успела поработать в партийном отделе – это минус. И все к тому шло, чтоб уКПССиться ибо на второй год службы в редакции меня перевели в тот самый заглавный отдел. Сказали: только ты ТАМ не говори, что беспартийная. Ладно, не скажу. В 28-29 лет меня еще вполне можно было считать комсомолкой-переростком.

Вообще, коренной этот супер-отдел сломал не одну журналистскую судьбинушку. Тут если для карьеры – то трамплин, а если для честного журнализма – то болото. Ибо коренная линия держала крепко, не разгуляешься – будешь зудеть, что положено. Помню Ирку Буачидзе, которая была хорошей журналисткой в отделе промышленности – и враз сникла в партийном. Настолько, что перестала писать вообще, вся уйдя в общественную деятельность. Мне повезло больше, ибо уже вовсю булькала «перестройка» и неспешно хлопотало «ускорение». Удавки ослабели, а правящие ребята вовсю стали заигрывать – и с массами, и с нами, обслуживающим, считай, персоналом.

Но это позже, а пока я все еще в зачуханной своей многотиражке. Мы там с незабвенной Мананой по-своему реагируем на волнующие ветры перемен, устраивая бурьки и ураганчики в стакане воды. И вот тут надо объяснить, как же я взобралась на этот лайнер белоснежный и прекрасно-ежедневный, выходящий на огромных бумажных парусах формата А2. Как я пролезла-таки в газету «Зарю Востока»! Никогда даже не замахивалась на это и совсем не мечтала – амбиций таких не было. Куды мне! Там же ж блат, наверное, нужен… Служи там, куда судьба определила. Тут у меня уже куча друзей, и среди них - Анзор и Гиви. Они и между собой старые друзья, по сто лет на этом заводе и все время вместе. Пожилые дядьки, в промасленных спецовках, ветеранчики ВОВ, поклонники моей красоты и юмора. Когда-то я писала о них молодых, про их войну, про их победу. Им понравилось, и мы подружились. Иногда забегала к ним в цех - просто спросить: как жизнь, Анзор-бидзия; как здоровье, батоно Гиви?

“- Ты не поняла, детка. Я хочу, чтобы ты написала в «Зарю Востока»”

И вот однажды степенный седовласый Гиви пожаловал в редакцию сам. Я аж встревожилась.

- Выйди со мной, детка, на два слова.

Я вышла:

- Что такое, Гиви-бидзия, что случилось?

- Слушай, швило, ты мне как дочка. Мне, знаешь, скоро 70… Ты напиши про меня? Жить, наверное, мало осталось. Я хочу, чтоб мои дети прочитали, внуки прочитали… Им потом пригодится, может быть. Что еще я оставить им могу? А так…

- Конечно, напишу, батоно Гиви, что за проблема! Я про вас целый роман могу писать, - с облегчением выдохнула я.

- Ты не поняла, детка, - Гиви продолжал гнуть свое, - я не про эту нашу маленькую газетку. Я хочу, чтобы ты написала в «Зарю Востока»…

Упссс, ну здрасьте, батоно Гиви. Где Кура – и где мой дом!.. Я сразу поскучнела и залепетала что-то извинительное и отступательное. Поскучнел и Гиви. Ты извини тогда, если что не так, - сказал и покинул меня в расстроенных чувствах на редакционном крылечке. Ломиться куда-то с очерком про Гиви мне не улыбалось, я ни души не знала в этой «Заре». И страшно не люблю неловкие ситуации. Ах, оставьте. Ах, простите, уважаемый Гиви. Не-не-не. Нет.

На выходных я вспоминала просьбу и злилась. Не буду ничего никому писать! Вот еще. Придумал. Глупости.

А в понедельник на работе ждала новость: умер ветеран Анзор. Друг нашего Гиви. Было двое – стал один. Раз – и нету. У Гиви больше нет друга. Меня обожгло совершенно шкурное опасение: а вдруг первым бы ушел Гиви? А что если бы это он не дожил до понедельника?! После твоего с ним разговора! После того, как ты, тварь, отказала ему в такой маааленькой, такой дурацкой и микроскопической просьбе!

Я пошла к Гиви. Он понуро стоял за станком. Обняла его и сказала: я так глубоко сочувствую вам, я понимаю, как вам трудно сейчас; и да – я договорилась с редакцией «Зари Востока», напишу…

Я чуть-чуть приврала, еще ни с кем не договаривалась и понятия не имела, с кем и как. Мне просто хотелось сказать Гиви хоть что-то ободряющее.

И все оказалось так легко. Я позвонила на телефон, который нашла в газете. Сказала деловито и самоуверенно: здрасьте! Коллеги беспокоят, мол, оттуда-то. У нас тут ветеран-передовик… Приносите, говорят, ваш опус, отчего ж. И я понесла свою машинопись. Нести надо было, ясень пень, в отдел промышленности.

Меня встретили четыре орла: Гиви Гаврилович Мчедлишвили, Мурад Алашвили, Вахтанг Ахалая и Гия с фамилией (кажется, армянской), утраченной моей памятью. Это и был отдел. Руководил ныне покойный Гиви Гаврилович. В его отчестве, как выяснилось позже, народ иногда менял букву Р на букву Н. Гиви в долгу не оставался. Он был маленький и лысый, ужасно похож на Луи де Фюнеса, и все время писал передовицы на увлекательные экономические темы. Вторым персонажем был (ныне покойный) Мурад – такой типичный журналюга всех времен и народов; и аналогию тоже можно привлечь из Франции – главный герой Мопассана из «Милого друга». Третий, Вахтанг, был ничем не примечательный рыжий парень, не из золотых перьев. А вот Гия с утраченной фамилией был талантище и настоящий публицист. Его статьи я читала как роман, восхищалась слогом и логикой. Гия был малообщительный, хмурый и желчный. Рассказывали, что его мама – тоже журналистка – когда-то покончила с собой через самосожжение прямо перед зданием ЦК. В знак протеста. Спросить об этом тогда было для меня немыслимо. А потом Гия куда-то исчез, и я больше ничего не слышала о нем. Ясное дело, все нещадно курили, комната утопала во мгле.

Мой очерк опубликовали от первого слова до последнего, я расслабилась, выполнив просьбу Гиви, и скромно зажила дальше в своей многотиражке. И тут мне стали звонить из «Зари». А не напишешь ли нам то и это? А есть ли у тебя что-то интересное на такую-то тему? Я встречала просьбы с некоторым недоумением и изрядной долей гордости. Ах, вот как! Стало быть, есть порох? Есть. Главный редактор Манана смотрела на мои публикации в «Заре» с пренебрежением. Мол, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось. Мол, чушь какая и баловство эта «Заря», вот газета «Прогресс» - это вещь! Эллочка-людоедка, соперничающая с дочкой Ротшильда.

“Гиви был маленький и лысый, ужасно похож на Луи де Фюнеса, и все время писал передовицы на увлекательные экономические темы”

Между тем, отдел промышленности встречал меня с распростертыми объятиями. В редакции существовали нормы «выработки» - каждый корреспондент обязан был выдавать в месяц-то строк своих и столько-то - от рабкоров и собкоров. За свое ты получаешь гонорар, а за чужое, тобою от редактированное (часто просто написанное), но под подписью некоего стороннего деятеля, - ты получаешь зарплату. Этих деятелей называли «авторы». На них была разнарядка! Их требовалось много. Ибо пресса наша была - что? - рабоче-крестьянской, и точка зрения гегемонов преобладала. Ну и что, что мы эту «точку» форматировали согласно линии партии? Вот почему меня полюбил беззаветно - я им с легкостью забивала почти весь «план». Уж чего-чего,

Я писала, Манана злилась, мои «заринские» гонорары были больше, чем «многотиражная» зарплата, «Заря» рядом с домом, а к «Прогрессу» час пилить в Дидубе… Манана злилась, не называя причины, никто меня уже не любил в многотиражке, куда-то делась наша дружба, стоял стылый ноябрь, с работы и на работу я брела под облетающими платанами и чувствовала себя несчастной. Было плохо. Никому не говорю о своих кручинах! Но понимаю: надо уходить. И если сейчас поймаю вот этот лист, пикирующий с дерева …

И тут Гиви наш Гаврилович вдруг спрашивает:

- Скока ты там получаешь, на заводе своем?

- Стока, - говорю я и смущаюсь.

- Ну и на фига тебе это надо?

И я понимаю, что – ни на фига. Озвучилось, наконец. То, что клубится во мне.

“Отдел меня полюбил беззаветно - я им с легкостью забивала почти весь «план». Чего-чего, а новостей из цехов у меня было более чем достаточно.”

- А давай так, - говорит Гаврилович. - твой радиозавод уже достал всех, не может наша газета все время про него писать. Давай ты будешь ездить и на другие заводы тоже? Мы тебе будем давать задание. И даже в командировки посылать.

Я аж задохнулась. Ах, вот же ж! Но Гиви Гаврилович плеснул холодной водицы:

- Но только зарплату мы тебе платить не будем! Ты будешь на договоре. То есть на гонораре. Сколько напишешь, столько и получишь. А зато тебе не надо сидеть в редакции и писать «авторские».

Я согласная! Я очень-очень согласная.

- Ладно. Пойдем к первому заму. Хочет видеть тебя.

Волнуюсь, иду, предводимая Гавриловичем. Приемная. Направо Сам, налево – Зам. Первый заместитель Главного - Гиви Ирродионович. Тут все решает он. Пока главный заседает по ЦК да по Совминам, Ирродионович ведет хозяйство. Встретил такой строгий-строгий. Пожилой. Мне тогда все казались пожилыми. Предложил сесть. Коротко расспросил. Пожал лапку. Мы с Гавриловичем удалились.

И я начала пахать. Это был воодушевление. Как переменилась моя жизнь! Насколько интересней, удобнее и богаче она стала! Как наполнилась красками. Сколько новых людей вошло в нее! Во мне зазвучал большой тревожный колокол. Я бросилась в новую жизнь. Не было темы, за которую я не ухватилась бы и которой не увлеклась. Не было причины, чтобы я не сделала работу в срок. Я пробивала скважину не для карьеры и не для денег. Вероятно, эти цели присутствовали где-то фоном. Но я не циклилась на них и пахала, как сибирская баба на сенокосе – хватай побольше, тащи подальше. Да побыстрей! Вон туча на горизонте – успеть до дождя! Мне было весело. Пахать так пахать. Копать так копать.

“Зам был строгий-строгий. Пожилой. Мне тогда все казались пожилыми. ”

Уже по едва ли не по первой публикации состоялось совещание - минуточку - в ЦК КП Грузии. Сейчас негордо и непопулярно вспоминать такое. Да я особо и не гордилась, претендуя на исчерпывающее осмысление линии партии. Просто делала, что сказали. Сказали поехать на какую-то фабрику и написать то-то. Я поехала и увидела, что там совсем не то, что сказали. И снова поехала. Наивно описала то, что увидела. Гаврилович хмыкнул и понес Ирродионовичу. Тот позвал, что-то уточнил, призадумался. Статью сразу напечатали.

Утром меня вызывает Сам – Главный. Николай Георгиевич. Секретарша Татьяна Степановна смотрит тревожно и придирчиво - только что воротничок на мне не поправляет, прежде чем впустить. Да, короля делает свита! Будто ты намыливаешься на прием к самому Господу.

Главный встречает сияющий:

- Здравствуйте! Вы наш новый автор, очень приятно. Я вас поздравляю! По вашей статье готовят решение Центрального Комитета. Нам нужны такие журналисты! Вы хотите работать в штате?

И тут наша дура вместо того, чтобы сказать: «О, да! Это большая честь для меня» - начинает лепетать что-то про «подумать» и прочую ахинею. Главный еще раз жмет мою лапку и отправляет восвояси. Я бреду на свой прокуренный третий этаж и пытаюсь понять: что это было? И уже понимаю, что я полная, беспросветная и круглая дура.

- Дура!!! – авторитетно подтверждает Гаврилович. – Такой шанс. Ты же все равно целыми днями околачиваешься в этой редакции. Тебе помешала бы зарплата?!

Я реву. Слезы стекают внутрь. Я выпущу их наружу, когда выйду на проспект Руставели. Продолжаю работать в том же качестве. Коллеги зудят: ну как ты могла упустить этот шанс?! Сам предложил! Да ты знаешь, что у нас люди годами работают «на договоре»?! Мне советуют снова идти к Главному. Мол, Николай Георгиевич, вот она я, подумала и пришла принять ваше предложение! Ваша навеки.

Стискиваю зубы, иду. Боюсь, что выгляжу искательно и просительно. Стараюсь не выглядеть, но общая обстановка приемной сбивает гонор. Наконец, Татьяна Степановна снова сканирует меня на пригодность предстать перед Его очами и выпускает так, словно мне прыгать с парашютом. И я прыгаю:

- Здравствуйте, Николай Георгиевич. Я хотела сказать вам, что, да, я хочу работать в штате…

Но погода давно поменялась, уже тучи повсюду и штормит, Георгиевич озабочен или не в духе, он меня уже в упор не помнит или делает вид.

- Штат? Какой штат? Что вы себе позволяете вообще?

Дэ-дэнц! Огромная холодная железная глыба падает за моей спиной. Я разворачиваюсь и иду вон. Но это еще не все. Вскоре после моего бесславного возвращения в отдел меня требуют к Заму. Ирродионович пылает гневом и полон возмущения, никто еще никогда в жизни так не распекал меня.

- Тебя на договор кто принимал? Я или Главный? Я!!! Почему же ты пошла в обход?! Почему не спросила у меня? Ууу, – интриганка!

Уже чуть живая, снова поднимаюсь в отдел и молча начинаю складывать свои манатки. Все, моя работа здесь окончена. Во-первых, тут все идиоты и я не понимаю, по каким правилам они живут. Во-вторых, два вздорных старика глубоко оскорбили меня. Пусть они провалятся навек из моей жизни.

- Стой, - говорит Гиви Гаврилович. – Блин, чо ты такая первозданная? Ну, поорали. Один и другой. Ты хочешь, чтоб на тебя никто никогда не орал? Не бывает. Ирродионовоч обиделся, отойдет. Расслабься, садись и работай.

- Да как же… Да они… Да он же сам, гад… Предложил… Это же так подло.

- Работай, - мягко порекомендовал Гаврилович. И я осталась. Ничего не проси! Никогда ничего не проси! – злобно цитировала себе Воланда. Работала в прежнем статусе еще полгода, с зимы до лета. Уже давно помирилась с Гиви Ирродионовичем. Иногда он звал в кабинет и в порядке поощрения – была у него такая опция – открывал сейф и наливал стопку водки. Одну себе, другую тебе. Чокался, говорил: ну, будем! – предлагал кусочек сыра в закусь и говорил: а теперь беги работай! Это надо было понимать как моральную премию. И это было смешно. Гиви Ирродионович был вспыльчивый и острый на язык, резкий, но обаятельный, в общем. Это был мужской и более окукленный тип Мананы – только уровнем выше и с более ярким оперением: более властный, успешный и брутальный. Но такой же страдающий и ранимый. И так же глубоко прячущий это свое неведомое страдание.

“Чтобы исправить опечатку, строку надо шилом выковыривать из верстки, заново отлить и запихать, куда нужно”

Редакционный процесс строился так. Пишешь статью, сдаешь ее в машбюро, вычитываешь и правишь опечатки, сдаешь командиру отдела, тот либо отвергает либо принимает, сдает Заму, тот направляет в секретариат, ответ-секретарь ставит и номер и посылает линотиписту, тот набирает строчки в свинце, метранпажладывает их в железную страницу согласно макету… Все это работа с металлом, промасленным типографской краской, ее делают в цеху ребята с черными руками, чтобы исправить опечатку, строку надо шилом выковыривать из верстки, заново отлить и запихать, куда нужно. Эх! Это тебе не в компьютере два раза ткнуть кнопку.

“Так я перешла из внештатников в корреспонденты. В газете, где когда-то служили Горький, Бабель и кто там еще.”

Особо продвинутые, мы сами печатаем на пишущих машинках, не прибегая к машбюро и минуя фазу написания вручную. Так куда быстрее. Машинки трещат по всей редакции. Молотить по клавишам надо от души, это вам не комп. Когда я много работаю, у меня болят ногти. Иногда статьи, одобренные в отделах, стопорятся в кабинете Зама. Он пишет на них экспрессивные резюме. Жалко, не собирали. Гиви Ирродионыч был артистичен и весьма остроумен в своих комментариях. И в общем, справедливо, да.

«Заря» занимала два этажа в пятиэтажном здании на Руставели. Дом отличался огромными и никогда не мывшимися окнами. Сейчас там магазин «Zara» и прочие… По иронии, «Зара» - вместо «Зари». А тогда на втором был редакторат, машбюро и цех, а на третьем – царство репортеров, нога начальства редко ступала туда.

…И вот уже июнь, тополиный пух, тепло и радостно. Я давно смирилась со своим «нештатом», хрен с ним, мне и так нормально. Зовет Гиви Ирродионович, по делу. А потом типа переходит в жанр короткой неформальной беседы:

- Ну, вот скажи – у нас же тут бабье царство? Куда ни плюнь – в бабу попадешь, в редакции. С кем работать вообще?

- Как же, - говорю не без яда, - в начальстве же все правильно? Сам, зам, ответ-секретарь – все правильного полу.

- Ладно, - говорит без всякого перехода, - пиши заявление. Принимаю я тебя. Хоть ты и баба.

Так – без помпы и ликования - я перешла из внештатников в корреспонденты. В газете, где когда-то служили Горький, Бабель и кто там еще.

(продолжение следует)

Гала Петри, фото автора