МОЕ СЛАВЯНСКОЕ ЛИЦО

Гала Петри

Глава четвертая: ЖЕНСКАЯ ЧЕСТЬ И МУЖСКОЕ ДОСТОИНСТВО

Наша Галко гладит тутовые листочки, охотно пьет вино, много общается с комьюнити – но не думайте, что она такая уж покладистая. Есть вещи, которые я приемлю значительно меньше, чем туалет во дворе. Например. Сосед же мать родной, так? Полагается дверь держать открытой, и чтоб вся семья соседей туда-сюда, запросто. Шасть туда, шасть сюда, аки ветер южный порывистый. А вот фигу вам, дорогие граждане, сказала я задушевно. У вас свои традиции, а у меня свои. И я пааапрашу их уважать. Одна из исконных национальных традиций малого народа по имени галапетри - быть с мужем и дочкой в приватном изолированном пространстве. Вот это ваше - хрясь, и вошел родной сосед – это не для меня.

Так сказала эта стерва - и навеки закрыла дверь. Понадоблюсь, мол, – постучите. Народ ткнулся носом, удивился, чуть-чуть пороптал - и смирился. Не прогонять же. Потому что в остальном я была вполне нормальная и иногда даже полезная.

Вторая стычка произошла у меня по поводу Лариски. На нашем втором этаже, где сейчас единолично проживает наша с Давидом семья, было еще две соседки: Лариска и некая краткосрочная бабушка. Последняя в тот момент громко оплакивала потерянного внука, надрывая мое сердце. Я не понимала ни слова, но эмоциональный мессидж был более чем ясен. Старушка горевала громко, бурно и подолгу. Повторялись слова «вайме» («горе мне»), «ратом» («почему») и «ушенод» («без тебя»). Сердце мое сжималось в смертной тоске, я забивалась в дальний угол тутового шушабанда, увлекая за собой дочку, у которой в глазах стояло глубокое вопросительное сочувствие. Старушка была старенькая, худенькая, седенькая - но не совсем стандартная. В перерывах своих громких гореваний она деловито спускалась во двор и начинала пристрастно докапываться к Эдику, который жил на первом этаже с женой Мэри, матерью Варей и дочкой Светкой.

- Ты, гад, когда мне мой подвал отдашь? – задушевно спрашивала седенькая бабушка. Эдика начинало трясти, он дежурно кидал в рот успокоительное и делал ответный ход:

- Когда ты от меня отстанешь, наконец?!

- Тогда, когда ты мою часть подвала отдашь. Унамусо! («бессовестный» - еще одно слово в мою копилку).

- Где твоя часть?! Какая часть?! Это мой подвал!!! Он под моей квартирой.

- А под моей квартирой - что?! – логично спрашивала бабушка. – Под моей квартирой - твоя квартира! Вот она пусть и будет моим подвалом! Сделаем так, что ли?! Отдай мою часть подземелья, унамусо дегенерато!

Диалоги продолжались регулярно, бабушка владела собой значительно лучше, чем Эдик, – вероятно, потеря внука сделала ее менее уязвимой. Она просто приходила общаться по делу и спокойно отрабатывала переговоры. Никакой подвал ей так и не дали, хотя соседи поговаривали, что в ее словах был безусловный резон. Потом старушка, как тогда говорили, «поменялась на улучшение». Это такая фигура тогдашней юридической практики, прикрывающая лазейку в законе. То есть она купила квартиру, а поскольку купить-продать недвижимость в СССР было не так-то просто, иногда это оформлялось, как обмен. Обмен на понижение – именно это сделал продавец той квартиры, которую купила бабушка. Нам крупно повезло! Никто не собирался заселяться в старушкину комнату, и она досталась нам. Мы просто оторвали книжные полки, доселе полностью закрывавшие стену, аккуратно сняли в нужном месте обои и – вуаля! – открыли высокие двери, дотоле на протяжении полувека дремавшие в праздности и заточении. Ого-го, как оживилась наша комната! Как бросилась она обнимать да целовать свою вновь обретенную сестренку! Ведь они глухо и внезапно расстались в начале 30-х, когда бабушка Калиста сдала дом ненасытному «жахту», пытаясь облегчить участь арестованного мужа Константинэ… В младшей комнате с тех пор раз десять поменялись разные жильцы, и вышеописанная бабушка была одной из них.

Вообще, этот дом… Да, это Дом! Я с первой минуты полюбила его, да и он как-то ничего против меня не выказал. Благосклонно вздыхал и ободряющее поскрипывал, обожал мою заботу и тягу к чистоте. В нем жил исключительно добросовестный Домовой. Я всегда чувствовала – и сейчас глубоко верю: тут работает настоящий профессионал своего дела, ответственный и ласковый. Не из этих, знаете ли, защитников по фэншую, нет, наш – Домовой старой школы, без суеты. Наша жизнь много раз критически накренялась, но каждый раз он грамотно и твердо выводил из пике. Один раз он даже велел нам уехать на три года, и мы послушались. Потом позвал обратно, и мы вернулись. Я внимательно вслушивалась в рекомендации Домового и старалась выполнить. Перво-наперво он попросил соорудить туалет и ванну. Потом сказал немножко расширить прихожую. Потом сделать небольшой ремонт. Я повиновалась. Ты достала! – говорил мне лентяй муж, а мы с Домовым переглядывались. Я слушалась! - и за это он нас хранит. Отводит самое плохое, оставляя лишь то, с чем можно жить. Сказать всю правду, я с огромной тоской думаю о предстоящих реконструкциях. Ведь они не оставят нас в покое. Это лакомое местечко в самом центре старого города. И что тогда? Как нам взять с собой Домового?

Тут надо сказать пару слов и о стандартной тбилисской планировке. Наш дом – он такой типичный-типичный. Практически в любом, построенном лет сто назад и раньше, вы найдете сквозные анфилады дверей. И вас озадачат окна, выходящие отнюдь не на улицу, а в самые неожиданные места. Например, на кухню. Или даже в ванную. Наши иностранные друзья до сих пор сильно циклятся на этой теме, приходится пояснять. За свои 200 лет дом не раз менял планировку в связи с запросами новых жильцов. Страшно подумать, сколько нас тут перебывало! Пристраивалось помещеньице – и окно начинало смотреть не на улицу, а в соседнюю комнату. Балкон превращался в закрытую галерею – окно обращалось в шушабанд. Поделенный на изолированные комнаты, он немножко ослеп, и дополнительные окна были кстати еще и как источник света.

Анфилады эти могут прерваться посреди дома – и это значит, что на этаже соседствует семей больше, чем было предусмотрено. Сохраняется спазм, не все артерии пока открыты. Ведь дом строился под одну семью – с плавным перетеканием передней в гостиную, гостиной - в столовую. Потом все эти гостиные, столовые, спальни и даже кухни были отданы другим семьям, не столь амбициозным и нередко весьма многолюдным. Квартирный вопрос, да. Он испортил жизнь не только москвичам. Впрочем, кому испортил, а кому и улучшил! Кто-то потерял дом, а кто-то ведь и обрел комнату. Потеряла одна семья, обрело – шесть. Жалко того, кто потерял. Поздравим того, кто обрел. Этот некто приехал в столицу из глухой деревни, спустился с гор, выучился, получил работу, встроился в новую жизнь… Эти новые столичные семьи заколосились детьми и надеждами, сплотились в соседство-содружество. В том числе и с первоначальными домовладельцами. И вот они уже все вместе единое жахтовское братство, исправно вносящее символичную квартплату. «Первоначальные» очнулись от амнезии лишь к 90-м, когда вопросы прежней собственности стали вяло-вяло подниматься в общественных дискуссиях. Я тогда работала в газете «Заря Востока», и кто-то из влиятельных друзей обмолвился: мол, не желает ли твоя семейка вернуть свой дом? Я (тоже вяло) переадресовала вопрос к мужу и свекру. Те пожали плечами: как, каким образом? Эдик, Варя, Тамара, Лариска – все они тут живут много лет. Куда они должны пойти? Как им посмотреть в глаза? Как можно «вернуть свой дом»? Он уже не только твой. Ерунда это все. Большинство «первоначальных» тбилисцев отнеслось к вопросу примерно так же. Те, у кого получилось, использовали другую опцию – выкупали освобождающееся жилье. Наш Домовой, например, порекомендовал продать иркутскую квартиру – и выкупить тутошний этаж. И мы повиновались. Но это будет потом.

А пока мы все вместе живем тут. Тамара Петровна давно уехала в Сибирь к мужу и старшему сыну – а мы остались одни. На втором этаже после ухода горестно-язвительной старушки живет только наша триединая семейка и одна соседка – Лариска. На тот момент одна, как перст.

…Перст этот был немножко склонный к полноте, светловолосый, чуть-чуть веснушчатый, симпатичный и весьма сексапильный. Она тоже шла у нас под грифом «родственник», хотя была всего лишь – внимание – дочкой от первого брака одной из жен двоюродного дяди Гурама. Однако соседство – это родство в геометрической прогрессии, я уже докладывала. И если Дима был для нас как «мать родной», то Лариску можно было считать сестрой единоутробной. К тому же практически близнецом.

Надо сказать, что молодой муж мой, посреди сибирской тайги загодя готовящий меня к десанту на Кавказ, отнюдь не был комплиментарным. Далекая родина никогда не играла в нем полонеза Агинского. Он много критиковал чинопочитание, например. Нелицеприятно отзывался о взятках и подношениях. О родстве и кумовстве. О внутрисемейных манипуляциях. И о лицемериях на тему девичьей чести.

На этом последнем пункте я и задержусь, ибо он был критическим в биографии Лариски. Боюсь, что в этом месте молодежь нового тысячелетия вообще не врубится в проблему, ибо за 30 лет подход к вопросу сильно изменился. Ну что можно было вменить в вину несчастной Лариске? Что будучи 25 лет от роду, она уже пережила несколько романов? В чем криминал, я вас спрашиваю? Муж рассказывал о бурях в семье двоюродного дяди Гурама из-за Ларискиных «нескромностей», о лицемерии ее мачехи и теток. И о том, как Лариску сослали к нам в соседки, в бывшую Гурамову комнату, подальше от новой Гурамовой жены. Бедная Ларискина мама много лет состояла в «преступной любовной связи» с Гурамом, пока он не сподобился на ней жениться. Его родня устроила ей обструкцию, бедняжка прожила в законном браке недолго, оставив маленького сына – Ларискиного сводного брата. Его усыновила как родного новая Гурамова жена, но для Лариски места в ее сердце не хватило – Ларискин характер туда никак не помещался. И вот ее сослали из Сабуртало в Авлабар, чтоб глаза не мозолила и не злила Гурама своими любовными похождениями - ибо их можно лишь ему. Он же Мущщина. А она кто? И нечего.

И Лариска зажила одна, в двух маленьких комнатках, тоскуя о маме и периодически влюбляясь. Все это вкратце обрисовал мой гендерно справедливый муж. Так что я ехала еще и к Лариске, везла ей свою женскую солидарность. Лариска оказалась занятной. Ее комнатки были уставлены цветами, флакончиками и разными женскими холостыми штучками. Я уважительно оценила ее косметику и прикид. Сразу было видно, что она тратит на себя куда больше денег и времени, чем я. Она чаще, чем я, посещала парикмахерскую, куда чаще меняла наряды. У нее бывали яркие подруги, чей образ жизни соседи толковали предвзято. «Опять у нее эти бляди!» - недипломатично комментировал Дима.

Однажды Лариска мне в сердцах сказала:

- Если бы ты знала, как я ненавижу лето!

- Почему, господи?! Почему?

- Потому что каждая тварь околачивается на улице, до поздней ночи, гады… Отслеживают, когда ушла, когда пришла…

Видно было: девушка натерпелась. Не одной мне хотелось запаролить свою приватную жизнь. Лариска мне понравилась! В ней была заноза. В ней были: боль и стремление. Она любила приврать.

- Эх, - лениво обмолвилась при знакомстве, - завтра с утра должна вести совещание, назначила на свою голову…

Эта фраза до сих пор крылата в нашей семье. «Назначила на свою голову!» - говорим мы в случае облома. Лариска работала секретаршей в одном институте, но ей тесно было в этих рамках! Ее родной папа никогда не всплывал в разговоре. Вероятно, она была рождена вне брака. Но мечта! – она прикидывала на себя разные, гораздо более счастливые формы существования. Однажды, вкратце пожаловавшись на отчима Гурама, горячо воскликнула:

- Эх, если б ты знала, кто мой настоящий отец!

- Кто?! – с готовностью подкинулась я.

- Об этом даже и говорить нельзя, разве я подойду к такому человеку? Разве меня подпустят к нему?.. – и после паузы: - Патиашвили – вот кто!

(Примечание автора: Джумбер Патиашвили – партийный бонза, преемник Шеварднадзе на посту ЦК КП Грузии в тот момент).

В другой раз мы с ней оказались в каких-то гостях, где некая родственница прекрасно – просто прекрасно! - играла на пианино. Я изошла похвалами и восторгами. Лариска молчала. Потом вздохнула и сказала мне потихоньку:

- Как жаль, что я не могу показать тебе мою игру…

- Почему?! – вновь вскричала потрясенная Галка.

- Потому… Когда умерла моя мама, я поклялась никогда – слышишь! – никогда не садиться за инструмент.

Это была не ложь, граждане! – это были фантазии. И даже Галка - прямолинейная, как сибирская сосна, - понимала, что их не надо подвергать сомнениям. С Лариской было интересно, она была на одной со мной волне аэробики и быстрых танцев, надежный товарищ и помощница в случае чего. Ее полюбила наша дочка, и Лариска в случае нужды охотно уделяла ей время. К тому же ее родной язык был русский, и при этом она прекрасно владела грузинским – на эту тему у меня был отдельный восторг. В общем, я охотно признала в ней сестру-близнеца. Мы дико подружились. Две молодые динамичные девицы – когда мы летели по улице на аэробику, или в кино, или куда там мы еще могли ходить в то время – мужское население поглядывало вслед, а женское предвзято пожимало плечами. Аэробика и запомнилась, ибо после одной из тренировок у меня случился дикий скандал с соседом-родственником Димой.

Мой грузинский стаж уже отсчитал первый год. Снова цвела акация, муж забрал дочку и улетел с ней к бабушкам с дедушками, в Сибирь, чтобы оставить там на лето. А я осталась на хозяйстве одна на целую неделю, нет у меня отпуска. А зато есть у меня Лариска. И я такая восхитительно свободная вдруг после всех забот, связанных с семьей, ребенком и работой. Одна работа – это же практически отпуск и получается. И мы тусуемся туда-сюда с Лариской, весело нам, кайфово. Мои девчачьи каникулы.

И вот мы возвращаемся с этой аэробики (было такое массовое увлечение) – веселые, оживленные, смеемся. Вечерело, как говорится, - был уж изрядный час эдак одиннадцатый. Мне и в голову не приходило, что я делаю что-то не так. Но сейчас мне все объяснят. Из соседнего двора, где живет Дима, поднимается делегация. Сам Дима, кузен Тариэл, супруга его Ия. Топ! Топ! Топ! - по железной лестнице с витыми перилами. Три командора. С такими лицами не ходят в гости. Они будто прямо из НКВД. Арестовывать меня. А воронок тут - под тутой припаркован.

- Ты где была? – строго спрашивает Дима. Я еще веселая, пытаюсь их как-то расслабить. Где-где, мол, - да на аэробику мы с Лариской ходим аж три раза в неделю, выкладываемся по полной, вот еле ноги приволокли!

Дима держит строгую паузу и говорит:

- Ты, Лариса, иди к себе, а ты, Ия, во дворе подожди нас.

И начинает меня, реально, песочить на тему порядочной женщины, которая по аэробикам не бегает, а дома сидит картошку чистит, лобио варит и на крайняк может, так и быть, телевизор посмотреть в виде заслуженного досуга. Я, наконец, врубаюсь. Удивления у меня пока что больше, чем гнева.

- Ты, вообще, кто такой, Дима? – ласково интересуюсь. – Ты, кажется, муж нашей родственницы Нели и наш кахетинский зять? Так какого ж хрена ты вперся в дом замужней женщины, у которой муж в отъезде, в 11 часов вечера?! Где твоя совесть? Или ты хочешь, чтобы наши соседи – эти кристально безупречные люди – что-то про меня подумали?

Я обращаю взор на растерянного Тариэла и вспоминаю про Ию, сосланную во двор, и тут-то меня посещает гнев.

- Ия, быстро иди сюда! – кричу вниз.

Приходит растерянная Ия.

- Какого черта вы сослали ее во двор? – интенсивно спрашиваю у Димы и Тариэла. - Что за секреты тут у вас, неподходящие для ее непорочных ушей?!

Это обстоятельство меня просто взбесило. Моя казнь за непотребное поведение должна была вершиться вне слуха порядочной женщины. Меня эти два раздолбая решили записать в падшие!

- Ты ничего не понимаешь, - не сдается Дима, - потому что ты русская!

- Ты ничего не понимаешь! - кричу я в ответ, - Потому что ты кахетинец! Если б ты не был кахетинец, ты бы понял, что у меня есть муж. Если уж мне понадобится контролер.

- А что понимает твой муж? Он столько лет прожил в России!

Дискуссия еще какое-то время продолжалась в том же духе, на каждом круге понижаясь в тоне. Наконец я подвела итог:

- Значит, так. Ты иди к своей Нели и там командуй. А ты забирай свою Ию и идите домой. Спасибо за ваши советы, прием окончен, дружба тоже, гудбай.

…Плакала, да-с. Сильно-сильно плакала, одна, на балконе с тутовыми ветками. От возмущения. Это был грязный отвратительный наезд. До сих пор не верю, что с благородной целью. Цель была –самоутверждение. Щелкнуть по носу, стреножить, научить «правилам». Тьфу.

Как помирились, не помню. Я не злопамятная. Приехал муж и, конечно, принял мою сторону, но буднично так, без разборок. К тому времени и мне этот кейс показался полной чепухой.

Но история имела продолжение на тему: «а вот не рой яму другому». Бог Диму таки наказал немножечко. Завершить историю приходится небольшой драмкой. У Димы была сильная жена. Теперь-то я понимаю, что наезд на Галко был для него попыткой реванша, ибо об Нели зубы обломаешь. Она была громкая, боевая – было видно, кто там у них королева. До поры до времени активничала лишь в своем дворе. Но вот дети подросли, и Нели устроилась на хлебозавод. Простой рабочей, но разве там могли не заметить ее организаторские способности? И Нели сделали бригадиром! Что тут началось. Как приосанилась Нели, как радовались дочки и как гордился Дима. И мы все радовались. Дима на стройке, Нели на заводе – их семья рванула вперед и в материальном плане. Но то было искушение судьбы. Вместе с новым служебным положением Нели обрела и новых друзей. Тоже бригадиров. Она была уже кто? – правильно, элита хлебозавода. И вот эти два бригадира – оба однозначно очень мужского пола – стали регулярно захаживать в гости к Нели и Диме. Потом и просто к Нели. Их то и дело можно было видеть втроем – все три бригадира немножко поддатые и очень веселые. Нели расцвела и плевать хотела на приличия. Дима мрачнел. Он давно уже не хлебосольничал с этими гостями, но они были не в претензии и охотно захаживали, когда его не было дома. Семейка Димы накренилась, и не раз мы видели, как он срывался с места в своих жигулях, в сердцах ударив по скоростям…

Но все кончилось благополучно. Правда, я не помню, когда. Вероятно, в тот период, когда в Грузии кончился хлеб. (Включи наушники, товарищ. Эту песню кто только ни пел. Но все предыдущие – как-то похоже, считай, одинаково… Но вот пришел этот парень - Ниаз Диасамидзе - и спел по-своему. Он спел так, как мы тут жили и живем – без пафоса).

…Да, кончился хлеб. Это не фигура речи, граждане, и я потом расскажу об этом. Нели-Нели, может быть, именно поэтому сохранилась твоя семья? Если так, то я хоть как-то, хоть чуть-чуть примирюсь с тысячей унижений только по одному только этому поводу – купить хлеба. Так хочется найти какие-то смыслы, какой-то цивилизационный подтекст – кроме того, что чей-то влиятельный папа тупо обирал целую страну. У нас реально не было хлеба долгие месяцы… У нас реально умирали люди в очередях. Наши дети – святая правда – хотели хлеба как лакомства. Так не забудем об этом, елки-палки! …А пока мы тут веселимся, поем и пьем, ссоримся и миримся – не подозревая, какой трындец нас ждет всего лишь через пару-тройку лет. Мне так хочется задержаться в памяти на этом коротком солнечном отрезке, что я отсрочу, сколько смогу, - и еще пару глав посвящу тому Тбилиси, которого уже нет и никогда не будет. Воды коммунизма сомкнулись над нашими головами, погребя наши планы, эмоции, семьи, здоровье, жизни. Мы сопротивлялись. Мы молотили лапками! Кто выплыл – тот здесь. Но сколько нас осталось там… Аминь.

(продолжение следует)

Гала Петри