ТРАНВАЙ ЧАКИ

Второй рассказ из цикла «Пороги памяти»

Михаил Касоев

Все герои являются вымышленными и любое совпадение с реально живущими или когда-либо жившими людьми - случайно

Красно-кирпичную школу Чаки с его домом соединяли шесть, коротких и длинных, рельсовых перегонов с пятью «чужими» остановками. На шестой, «своей», он после школы выходил каждый день с понедельника по пятницу. Сделав «выдох-вдох» вместе с пассажирами в дверях и подтянув кверху тормозные штанги транвай №2 шел дальше без него. Когда-то взрослых нежила детская манера Чаки произносить слово «траНвай» через «н». Особых причин менять ее спустя двенадцать лет не было.

Вожатым сегодня был Кирк. Отдел кадров районного транвайного депо знал о нем больше, чем Чаки, но это не мешало обоим, несмотря на разницу в возрасте, быть почти приятелями, хоть и не очень близкими. Тем более их объединяло правило придуманной Чаки игры: если случайно (честные правила исключали иной вариант совпадения!) выпадали две подряд поездки в школу и домой или наоборот на транвае Кирка - это к удаче для обоих!

Кирк кивнул Чаки и привычно гаркнул в глубину вагона: «Побистрэвайте там!» Он просто просил уважаемых пассажиров побыстрее осуществлять высадку-посадку.

В вагон, с затяжкой «на дорогу» и стряхивая перед посадкой папиросный пепел, влезал Дулик. Он радостно встретил день желтым бутылочным, а значит не очень пенным пивом - и спешил к друзьям, чтобы проводить его, возможно, красным домашним вином. Дулик очень старался вести себя как солидный пассажир. Но знающий его в большинстве транвайный люд замер в ожидании знаменитой антрепризы. И Дулик явно чуть пожил этим ожиданием. «Наша следующая остановка (пауза) –эН-Ка-Вэ-Дэ!» Участники антрепризы вступали в игру. Каждый со своей репликой. До переезда по личным обстоятельствам в город Чаки, Дулик жил в Нальчике и работал там водителем какого-то наземного транспорта, по маршруту которого и был расположен местный НКВД - Нальчикский кожно-венерологический диспансер.

Транвай тронулся.

Кирк, в пирамидке кабины вожатого, сражаясь с управлением колесных пар на кривых участках пути, рассказал Чаки и Дулику о своем конфликте с мастером ремонтной бригады. В транвайном грохоте и вагонном гаме Чаки с Дуликом уважительно слушали Кирка, сумевшего по-бардовски, с надрывом, в рифму из простых слов передать суть конфликта и дать краткую характеристику оппоненту.

Дулик, в свою очередь, пожаловался на голубей, «совсем страх потерявших». С утра он вышел в свежей «навыпуск» рубашке и тут – смотрите - «кап-кап сверху», две метки помета. Кирк, явно голосом кого-то из своих далеких, неизвестных предков сообщил, что это хорошая примета, «говно голубей – к деньгам!» Хао! - так сказал Кирк!

Первая «чужая» остановка позади. Транвай пошел вдоль малоэтажных домов, с балконами, которые свисали с них как пестрые, набитые всякой всячиной карманы, нашитые на старый и не очень опрятный фартук.

Отдельные, особо гордящиеся своей древностью или ветхостью фрагменты фасадов как бы настаивали: «Короче, мы тут ненамного моложе римских развалин, эсли что!» Жизнь в этих домах была хорошо известна Чаки. Ее течение, то карнавально праздничное, то трагически яростное, то клинически равнодушное - приносило и уносило сюда и отсюда разных людей. Многословных и молчаливых. Больше - многословных. Они все обладали неправдоподобным, приобретаемым здесь же, свойством характера - оказаться рядом в трудную минуту. Этот «феномен» назывался «стать в плечо». И при этом они же, бывало, лицемерили, иногда каялись, могли долго тихо ненавидеть и кратко, «напоказ» любить. Но все как один были уверены, что именно они - особые, отличающиеся от других, заслуживают того, чтобы «выйти в люди». В смысле яркого, эмоционального и, конечно, материально-богатого образа жизни. Должность, кабинет, зарплата, возможность «левых» доходов. Су! (местный аналог русского «тсс!») Втайне от ОБХСС!* Или в тайном союзе с ним. Ведь «мы - такие сложные». Но, как говорил Титак, авторитетный друг и «просто так» покровитель Чаки, упрощая для него - правильного пацана, хоть и отличника - представление о жизни: «Люди бывают двух мастэй - красной и черной. Других мастэй - нэт! Пониал?»

Чаки - «пониал».

Не делясь ни с кем, он отмечал то, что заберет с собой, как «сувениры» памяти, когда уедет «отсюдова». Когда-нибудь. И не куда-нибудь, а туда, где он и его «авоэ» - классная подруга, полные афродизиаков, будут беспечно мчаться краем манящей земли на Aston Martin DB5, 1963 года выпуска, цвет «silver birsh», салон - кожа. На ходу она станет угощать Чаки, такого уверенного за рулем, имбирным печеньем, приготовленным по старинному рецепту ее любимой бабушки, родом, кажется, из Швеции. Ветер, осыпая их щепотками морской соли, будет рваться навстречу и задираясь - detärjag, detärjag** - показывать Чаки, как он замирает от восторга в локонах ее золотистых волос. Мечта, даже «фирменная», место рождения не выбирает. Транвай - так транвай!

К третьей, «чужой», остановке транвай, тронувшись, вновь пошел вдоль домов. Окна некоторых из них находились почти на уровне транвайных.

В мареве кухоньки металась домохозяйка Потола. Торопливо она управлялась с очередным ужином на свою ненасытную семью, младший двенадцатилетний сын в которой, страдая, носил ну «почти квадратные брюки». У них расстояние по прямой, от центра до центра, между двумя задними карманами составляло, кажется, 36,6 см. Потола - музыкант, смирившийся с несостоятельностью, но женщина, сохранившая печальную самоиронию, называла свою любимую семью, когда та была в сборе, «могучей кучкой». Явно не в честь известного в истории одноименного содружества композиторов. Ее верхняя одежда всегда пахла специями знаменитого овощного рагу - аджапсандали. Однажды на улице Чаки услышал ее эмоциональный ответ на закрытый вопрос соседки Луго, предполагавший два варианта: хорошо/плохо: «Как ты, Потола-джан?» - «Э, живу в никуда…» Тональность – «ля минор».

Ближе к четвертой, «чужой», остановке Транвай пошел по улице к особому для Чаки месту.

В спальне красавицы Дики умиротворяющее горел видимый и днем зеленый свет. Крупная сетка белых занавесок хуже замочной скважины защищала хозяйку - студентку старших курсов - от ожидаемого любопытства. Как-то вечером Чаки намеренно вышел из вагона, чтобы в темноте распластаться по фасаду почти «римской» стены и, не замеченным занавесками, заглянуть в окно. Дика одевалась «в одно», испытывая терпение зеркала, переодевалась «в другое». Она явно готовилась к «выходу». Может быть, кто-то (он сейчас распределяет деньги и время на «цветы», «кино», «дорогу» и поздний – ах, нет! - поцелуй) пригласил ее, и она согласилась, на «поэмани». Только там, где жил Чаки, по обе стороны от рельсовых путей, так красиво называли свидание. В тот вечер Чаки точно знал то, о чем другой, наверное, сможет только догадываться: на Дике будут телесного цвета чулки. Не колготки…

Пятая «чужая» остановка. Кажется, она носила известное только черно-белым адресным уличным табличкам имя какого-то члена Политбюро ЦК ВКП (б). Табличек было немного. И имя члена никто не помнил. Дальше Транвай шел вдоль частных горизонтальных железных ворот дворов и редких домов с прямоугольниками подъездов.

В одном из них, настежь распахнутом, под лестницей, прижилась крошечная парикмахерская дяди Каро. Последний раз его видели трезвым накануне собственного тринадцатилетия. После того, как ему исполнилось 50 лет и 1 год, он своим еще и прокуренным голосом полюбил иронично утешать всех, кто только начинал или уже заканчивал жаловаться на возраст: «Балик, трудна толька первие польвека!» Подразумевалось, что вторые и последующие полвека будут невообразимо легкими. В диапазоне от пятидесяти одного года и до бесконечности, согласно «филясофский» теории дяди Каро, человеку уже: а) микич (немного - арм.) нужно; б) вообще ничего не нужно.

Дядя Каро обычно поджидал клиентов (если не выпивал с ними же на своем рабочем месте) на улице и первым делом на входе в подъезд автоматически демонстрировал знание богословского языка Святого Престола, разъясняя смысл выложенного еще до 1917 года на плиточном полу латинского приветствия: «Salve!» - мир входящему! При этом он поворачивал голову в ту сторону, в которой, через две остановки, находилась русская православная Церковь Святого Александра Невского. Чаки стригся у дяди Каро. Каждый раз тот обещал сделать «все красиво, как в зеркале». Он не боялся ворчать на «политические темы»: «Эта Маркс сказаль - иды туда, Энгельс сказаль - иды сюда, а Ленинь асума (говорит - арм.) иды толко «пхямо, товахищ». Москва, Красная площадь, Мавзолей. Третий персонаж дяди Каро умер бы со смеху во второй раз, услышав, как тот подделывает его картавость.

На шестой, «своей», остановке, Чаки, попрощавшись с Кирком и Дуликом: «Каргат! (всего хорошего - груз.)» - вышел.

Дома бабушка Чаки – Аджи - разговаривала со своим Богом. Она доверительно обращалась к нему по имени: Ходэ - и любила благодарить за хорошие оценки внука. Бабушка Аджи и без того маленькая, низкая и невидимая, стала тишиной и попросила помолчать даже Ходэ, когда Чаки сообщил им: «Завтра - контрольная. Надо подготовиться». Слова «контрольная» и «книга» вызывали у нее благоговение. Чаки это знал и, когда ему было нужно чуть больше карманных денег, открыто врал: «Бабо, деньги есть? Мне книги купить надо». Она ни разу не сказала «нет».

Когда, отзанимавшись, он позже вышел на улицу, то встретил Петра Ф. Б., соседа, выжившего фронтовика. Он одиноко был известен тем, что отказывался ходить на так называемые «уроки мужества», которые каждый год, 23 февраля, в официальный день создания Красной Армии, проводили в школе Чаки. За что был нелюбим носящим под узкими усиками широкие галстуки районным парткомом, которому Петр Ф.Б. портил статистику охвата вниманием граждан - участников войны с нацистской Германией, занятых делом воспитания подрастающей молодежи. Петр Ф.Б. без дебоша, но сильно выпивал. Один или с разными друзьями. Часто и много. Каждое 9 мая, по-русски - курдского и других языков он не знал - Петр Ф.Б. сообщал бабушке Аджи и ее ровеснице и подруге по площадке Ати, что поднял стакан и за их не вернувшихся с фронта мужей - Эчо Гази и Махо Билая. Бабушка отвечала по-курдски, русского она не знала: «Ходэ быда та!», что означало «Бог вознаградит тебя!» Ати отвечала так, что было понятно и без перевода: «Амен!» Иногда, проходя по коммунальному балкону, Чаки видел в открытое окно Петра Ф.Б. нависающим над трофейным, с металлическими ранами на черном корпусе, немецким армейским биноклем. Бинокль тяжело вжимался в нестиранную скатерть, с сухими катышками хлеба на ней, которые отражались в его больших, казалось, опущенных книзу окулярах. Между ним и Петром Ф.Б. была какая-то незримая, не выговоренная связь… Сосед, сославшись на плохое самочувствие, диагностировать которое можно было и без медобразования, просил Чаки завтра с утра, по дороге в школу, сдать застоявшиеся у него под столом пустые бутылки в «пункт приема стеклотары». «Будет и тебе немного деньжат. На книги».

Через ночь налитые рассветом лучи, собираясь над городом в связки, как метлами, вместе с хмурыми дворниками сметали с его улиц разбросанные осенью молодые тени и мусор, притопленный моросью случайного дождя. Хышт - хышт. Хышт – хышт. Дворники попеременно затягивались то горячей папиросой, то, без стеснения, в темноту - долгим, ревущим зевком. И снова клали мокрые стежки по земле: вправо - хышт, влево - хышт.

Поблескивая фронтальными стеклами, подтягивался к остановке Чаки - бодрый, утренний - траНвай. Все увереннее угадывая Кирка, Чаки вглядывался в силуэт вожатого. Улица слушала запах подсыхающего дерева облезлых оконных рам. Невидимый в листьях ветвистого платана голубь спросонья отпустил Чаки «кап-кап сверху», две метки помета. День обещал принести удачу и деньги.

* ОБХСС - Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности

**Это я, это я! – по-шведски

Михаил Касоев

Фото/коллаж автора