Тайви, вешалка

Михаил Касоев

С улицы доносились звуки редких предрассветных шагов, когда в подвал пробрался настойчивый, неизвестный запах. Пряный, ни раздражения, ни тревоги у его обитателей он не вызвал. Заинтересовалась только Адели: чем пахнет? Всезнающий шкаф Ило еще не успел «чисто теоретически» предположить, что это может быть дерево агары, как в воздушном, дышащем зыбью полумраке повисли силуэты одетого в джалабею погонщика и придерживаемого им за унылую сбрую одногорбого, навьюченного тюками верблюда, за которым легко угадывалось продолжение - мерно идущий караван. Ничего материального, только проекция, успокоил Ило изумленных Адели и Бати. Время - небезупречно. Бывает, будущее ошибается и, следуя чьим-то небрежным координатам, на миг пересекается с настоящим в точке, которая как-то оказалась «в нашей темнице». Но это одно из самых малозначимых необъяснимых явлений, каких в Гуджарати – уйма. Оторопевший Бати только спросил, делают ли из агары секретеры?

Фарис, Фарис! –  голос из хвоста каравана явно был обращен к вожатому. Тот достал из поклажи теплую, курящуюся медную бахурницу, поднял ее на ладони кверху и, определяя розу ветров, посмотрел на вытянувшийся в разрывах седой шлейф. Собрались идти за Либонотом, ветром, который и в будущем торопился в старый парк, где сейчас он мог потрепать за шеи двух состоящих в тайном от городской ребятни браке лебедей-шипунов в крохотном пруду и послушать сухой скрип красного гравийного щебня под парадной польской или югославской обувью трудящихся, законно отдыхающих здесь по выходным: мэйдан - площадь Котэ Марджанова, видимо, пункт их назначения, там! Караван, а вместе с ним и запах, покидали подвал.

Тайви, напольная стойка-вешалка, лениво заметила, что когда-то, совсем еще новой, не один год простояла в святом для всех барыг города кабинете главного товароведа Центрального Универмага Гуджарати как раз на площади Котэ Марджанова, напротив театра его имени и «эти ребята» точно идут в другую сторону. Ило усмехнулся: «Пусть пошляются. Может, лет через тридцать дойдут. Обустроятся». «Тогда в Гуджарати появятся новые жители и он станет другим. Чуточку чужим!» - удивилась фатальному спокойствию Ило Тайви.

Из кабинета в универмаге, признающего только материальные ценности, Тайви, в свое время показательно-заботливо была передана в дом бедных родственников, которые есть у каждого товароведа. Вся-то семья: мама, рано потерявшая - судьба - мужа, и в одиночку вырастившая умного, покладистого сына Леги. Ни о чем другом, кроме как порадоваться внукам, после его тридцатилетия, она и не мечтала. Для этого мама часто приглашала «на чай» своих и чужих подруг, которые приходили кто с дочкой, кто с племянницей, кто с воспитанницей. Случались и визиты с совсем забавными внучками, которых незрело пугало слово «плоть». А так, это были, вроде, не капризные, обманчиво кроткие, молчавшие без сопения, мясистые девушки-скромницы. По поручению мамы, естественно, даваемому при надзирающих гостьях, Леги безотказно мчался в «Голубой» по цвету интерьера магазин, купить коробку конфет. Как-то, три вечера подряд, галантно открывая эти коробки, как конверты, он находил в них «письма» - маленькие беленькие листки с одним искренним словом: укладчица №1. Леги понял – вот она, судьба! На самый неожиданный поступок в первую очередь способны самые послушные сыновья. На местной кондитерской фабрике Леги нашел укладчицу №1. Ну, или ту, которая ею представилась. Звали ее Мадонна. Любимейшее в некоторых районах Гуджарати имя. Она была худа, откровенно болтлива и умо-по-мра-чи-тель-но пахла шоколадом! Тем, который так невинно (да!), так стыдливо (о, да!) прикрывался листком полупрозрачного упаковочного пергамина в коробках. Волшебница! Маме Леги Мадонна не понравилась. Колдунья! Из провинции…

Свадьбу играли в сентябре. Вначале все было чинно, оглушающе громко и натянуто торжественно. Гости закусывали и, самоотверженно работая кадыками, выпивали, подбирая подобающие слова. Позвучнее. С пафосом. Но вот попросил право на тост один из них, с виду добродушный кучерявый увалень в 120-130 кг. Он взволнованно, энергично жестикулируя правой рукой, словно разминая ее, рассказал о достоинствах жениха. Сторона невесты решила: это его любящий дядя, под присмотром которого мальчик и вырос таким замечательным. Но тот же гость минут через десять трепетно, плавно помахивая левой рукой, со слезами в мятом платке - простите, нервничаю, такой день - заговорил о достоинствах невесты. Сторона жениха решила: это ее крестный отец, который так трогательно радуется заслуженному счастью девушки.

Тут, то ли дядя Леги, то ли крестный Мадонны, вконец опьянев, предупредительно произнес нечленораздельное: «Чррр!». И нанес сокрушающий удар кулаком в нос. Первому слева от него соседу по столу, со стороны жениха. Попал плотно. Пролилась кровь. Увалень как разъяренный бык понесся от мужчины к мужчине, раздавая им безответные оплеухи и таинственным образом соблюдая очередность: от невесты - от жениха - от невесты - от жениха. Было видно, он хорошо боксирует обеими натренированными руками. Леги в неловком жилете, без скинутого свадебного пиджака, в окулярах, как у писателя А. Чехова, опаздывая на удар, бежал за ним в новых, возмущенных обращением с собой, туфлях и скороговоркой извинялся «забуйнуюнесдержанностьнашегогостя» перед каждым разбитым носом. Наконец, «дядя крестный» охватил ударом последнего мужчину со стороны жениха и зашелся гневным ором: «с вами пить, себя не уважать!». После чего, сытый, бросился прочь.

Раскаленное безмолвие обрушилась на свадьбу дорогих Леги и Мадонны. Продержалось оно три секунды. Первыми заголосили мужчины семьи Мадонны, «еще минута, мы бы его убили». Мужчины семьи Леги присоединились, перехватив инициативу, «еще полминуты, мы бы его разорвали». Женщины обеих семей многие годы после утверждали: «крови было столько, что ею пришлось дышать». Надо признать, такое неудивительное, возможно, кармическое, явление в Гуджарати случалось нередко и называлось - «шари». Это когда без предупреждения, без причин, внезапно, из ниоткуда появлялось оно – пылающее, дымящееся, злое лихо. И также в никуда - исчезало. Но никто так не сплотил бы в тот вечер обе стороны брачующихся, как этот неизвестный никому драчун. Воцарилось небывалое единение. Безоблачное, «до гробовой доски и далее», счастье молодоженов представлялось неизбежным.

Впрочем, нашелся вредный, обделенный вниманием, старик, которому ай-просто хотелось поговорить. Он, пространно и безлично, начиная с Адама и Евы, порассуждал об истории семьи, о райских и юридических преимуществах жизни в ней. Затем, не обращая внимание на быстро тающее почтительное терпение проголодавшихся, уже оправившихся после инцидента слушателей, неспешно полистал свою иссохшую, суеверную память: драка, драка, драка… А вот! И мудро предостерег: «не к добру это!» И надо было его слушать двум любящим друг друга людям, начинающим новую, совместную жизнь?

Утверждать распорядок новой жизни Мадонна начала следующим же утром, изменив привычное время завтраков, обедов (по выходным) и ужинов. С Леги. Без мамы, которая к тому же обнаружила, значительные перестановки хозяйской утвари и дополнения к ней «на своей» кухне. Двадцать спокойных капель валерианы, разбавленных в нервной воде, обладают запахом более стойким и ярко выраженным, чем шоколад. Сколько бы его ни было. Checked!

В течение медового месяца Леги, конечно, же замечал, как резко меняют свои места хранения его тапочки, носки, нижнее белье, книги, магнитофон, бобины к нему и даже бритвенный набор с лезвием «Нева». Мадонна также настаивала, чтобы Леги предавался лени по ее расписанию, а не тогда, когда ему захочется. Как раньше. Но ночи с женой, пусть и прослушиваемые мамой, когда он всласть успевал прожить десять жизней до будильника, пока еще примиряли его с этими сопутствующими неудобствами. К началу второго месяца, от понятного, прежнего мира Леги осталась только верная вешалка у входа, на которую он, возвращаясь, не глядя «цеплял» свою кепку и с которой, также не глядя, снимал ее, уходя. Это не нравилось Мадонне. И однажды, в отсутствие молодого мужа, она лично, несмотря на страх перед темнотой - чего не сделаешь ради любви  -  снесла в подвал легкую вешалку…

Когда в подвал, под звуки одиноких, полуночных шагов, разрастаясь в размерах, вплыл красный речной теплоход с ярко-желтой надписью «ВАХ», пропечатанной на носу, все, кроме уже ничему не удивляющемуся Бати, дремали. Пожалуй, нет явления, которое со второго раза, как и эта проекция не стало бы обыденным! На открытой палубе чествовали юбилейного туриста, смешливую северную женщину с овалом лица, напоминающим подошву утюга, острым мыском вниз, которая выспрашивала у капитана, «правильно ли она понимает, что теплоход назван «в честь» знаменитого, эмоционального междометия – вах! «Вы ведь с ним рождаетесь и умираете?» Капитан, помня, что с целью повышения качества обслуживания его разговоры с туристами записываются Службой контроля, подчеркнуто вежливо ответил: «Нет, сударыня. В честь научной величины, известной в физике, как «вольт-амперная характеристика». Сокращенно - «ВАХ». Ах, как скучно…

Лайнер, неспешно шел по непрозрачной, глинистой воде, почти касаясь серых полотен обеих набережных. Через неширокую дорогу от них уходили вертикально ввысь иссеченные скалы, на краю плато которых, как на краю земли, привычно застыли отважные, готовые хоть спрыгнуть, хоть взлететь старые деревянные дома. На парапетах, меченных многоточием засохшего птичьего помета, по всему пути «ВАХ», прикидываясь веселыми, топтались коренные жители: грузные от забот женщины и деланно беспечные мужчины. Они предлагали туристам купить «на новую память» чьи-то старые медали, рогатки, аккордеоны, бухгалтерские счеты царского и советского периодов с белыми и красными костяшками соответственно, посуду и даже пыльные, обожженные в 1978 году на спиртовке, смутно помнящие запах парафина, склянки для реактивов из лаборатории бывшей средней школы №25, в которой ученики, безжалостные и бездумные, как низкорослые воины яли, убив подлинное имя учительницы химии, дразнили ее тотэмом Вобла! Туристы к радости говорливых «при сделке» хозяев неразборчиво зачем-то что-то покупали, теплоход заметно грузнел, вода поднималась выше его коралловой ватерлинии. На корме стоял напряженный пожилой мужчина и пристально всматривался в даль, за суетливыми, без героической стати, кордонами торговцев. Бати слышал, как он кому-то объяснял: там раньше была зубная лечебница моего деда. Штрейхера.

Бати догадался, что однажды придет день и все, кто приезжает в Гуджарати, пересекая его, видимо, новые, другие границы, станут интуристами. Даже если таковыми себя не считают.

Думал ли Бати, что время может установить для них гораздо более строгие внутренние границы между ими «тогда» и «ими» сейчас? Неизвестно.

Думал ли Бати, что время может установить границы в истории и самого Гуджарати между им «тогда» и им «сейчас»? Тем более, неизвестно.

Продолжение следует

Другие рассказы этого автора: